Кого из мальчишек не привлекают охотники с их красивыми ружьями, блестящими патронами и пистонами, собаками всевозможных пород и, конечно же, с охотничьими трофеями.

       Среди наших охотников было немало колоритных фигур. И среди них – Яков Львович Порген, спецпоселенец, появившийся в селе как-то незаметно в лютый холодом и голодом декабрь 1943 года.

       Это был мужчина среднего роста, лет тридцати пяти, с круглой, совсем лысой головой, безбровым лицом, серыми глазами в толстой роговой оправе очков. Выражение лица казалось мягким и как бы отрешенным. Коренной москвич, по образованию фармацевт, Порген в северном краю оказался не по своей воле. Впоследствии в доверительной беседе он поведал самым надежным знакомым свою печальную историю. Жил и работал в столице. Семья – жена, двое маленьких детей. В самые драматические дни обороны Москвы как-то обедал в столовой. В разговоре с незнакомым соседом по столу посетовал, что напавшая Германия сильна и нам предстоит труднейшая война. Незнакомец встал и, дожевывая на ходу пищу, вышел. Не успел Яков Львович допить стакан тепловатого чаю, как к нему подошли двое молодых людей в штатском, вежливо попросили выйти и повели с собой. За распространение якобы паникерских слухов ему присудили год заключения с последующей пятилетней высылкой из столицы. В северное село Порген попал в ссылку уже после лагеря.

       Уполномоченный от сельского совета направил спецпоселенца к вдовой старушке Марфе. Ее бревенчатый дом стоял в центре села на крутом берегу Марьина ручья рядом с потрескавшейся каменной колокольней – жалкими остатками от некогда великолепного храма Благовещения. Колокольня  возвышалась на плоском холме с отвесными склонами в окружении величественных вековых берез, елей и лиственниц. В народе ходило поверье, что несколько столетий назад землю для холма натаскали богомольцы в подолах.

       Дипломированного фармацевта из ссыльных никто не осмеливался принимать на работу в сельскую аптеку. В местный колхоз он также не мог вступить. Без работы и денег, не имея продуктовых карточек, среди незнакомого полуголодного населения, первое время москвич страдал от голода.

       Сжалившись над худым, изможденным хроническим голоданием квартирантом, сердобольная хозяйка как могла, подкармливала его: то приносила картофельные очистки, то отсыпала горсть ячменных отрубей. Позднее ему иногда удавалось перебиваться случайными заработками. За мизерную плату – кусок ржаной шаньги или чугунок подмороженной картошки – приходилось целыми днями пилить и колоть дрова, таскать ведрами воду для беспомощных стариков и старух или женщин с малолетники детьми. Он не знал и не умел выполнять деревенскую работу, не владел и мужицким плотницким ремеслом. С весны прибавились заказы по работе на огородах. В поисках заработка он обходил один дом за другим. Издали на сельских улицах угадывалась сутулая фигура аптекаря в потертых серых брюках, заношенном длиннополом пальто в крупную клетку и зеленом берете. В зимнюю стужу, весной и осенью в слякоть он обувался  в большие не по ноге кирзовые сапоги, а все лето ходил босиком.

       В углу темного чулана среди хозяйственного хлама Яков Львович наткнулся как-то на охотничье ружье. Это была подержанная одностволка малого калибра, из которой прежний хозяин стрелял белок на пушном промысле. Здесь же оказался ящик с боеприпасами: початая картонная пачка дымного пороха «Медведь», увесистый холщевый мешочек чугунной дроби, два десятка позеленевших латунных гильз двадцать четвертого калибра.

       Жалостливо умоляя, выпрашивал он у хозяйки разрешение на временное пользование этим охотничьим богатством. Сперва бабка Марфа никак не соглашалась, но потом, всплакнув и помянув погибшего на фронте мужа, махнула и сказала: «Бери уж, пользуйся… Все одно, Мирон мой лежит в сырой земле, уж не станет охотничать…»

       Неизвестно, умел ли раньше аптекарь обращаться с охотничьим ружьем, но вскоре в самом центре села изредка стали раздаваться оглушительные залпы ружейных выстрелов. Это ссыльный москвич, выставив ствол ружья в слуховое окно чердака дома, выцеливал и стрелял ворон и сорок, сидящих на деревьях у колокольни. Подстрелив птицу, он бросал ружье и в одной рубашке выскакивал с крыльца дома подбирать трофей. Богомольные старухи явно не одобряли такого кощунства спецпереселенца и вскоре обозвали его «антихристом».

       В смежной половине дома жили бабка  Марфа, ее дочь и внук Алик. Это был мой приятель, с которым я дружил и частенько приходил к нему. Я живо заинтересовался необычным охотником, стрелявшим ворон вместо лесной дичи или уток. Мне удалось уговорить Алика сделать визит к их странному жильцу.

       Однажды после уроков, постучавшись, мы робко вошли в полутемную комнату. Небольшое квадратное окно выходило на юг, но давало мало света.  Слева от двери полкомнаты занимала русская печь, под потолком к ней примыкали полати из потемневших от времени толстых досок. Возле окна стояли грубо сколоченный кухонный стол и табуретка. Вдоль стены располагалась некрашеная скамейка – лавка. Хозяин, похоже, намереваясь обедать, стоял около печки.

       - Ребята, проходите к столу, будем обедать, чем Бог послал, - красивым московским баритоном  пригласил нас.

       Мы от еды вежливо отказались, сели рядышком на лавку и молча, наблюдали. На длинном ухвате Яков Львович достал закоптелый чугунок с каким-то варевом, поставил его на стол и тряпкой снял крышку. Обдувая обжигающий пар, вынул совсем голую, без мяса, коровью кость и неторопливо принялся обгрызать ее верхний разварившийся слой. Обглодав так несколько костей, запил бульоном. Ни хлеба, ни вареной картошки на столе не было.

       Уже позже от взрослых мы узнали, что этот бедняга подбирал на помойках обглоданные и выброшенные кости, тщательно отмывал их в ручье, а затем несколько раз подолгу вываривал в подсоленной воде.

       Он говорил всем, что даже самые крупные кости животных можно разваривать до мягкости и полностью съедать. В костях есть немало питательных веществ, необходимых человеческому организму.

       С приходом весны пошла в рост ранняя травка. Отлично разбираясь в местных растениях, поселенец жадно набросился на первую зелень, выкапывал и варил съедобные корешки. Витаминизированная пища помогла укрепить организм, истощенный долгим недоеданием.

       Как-то в середине июня мы с ребятами пошли купаться. После половодья в ямах на лугу оставалась вода, которая быстро прогревалась весенним солнцем. У одной из мелких обсыхающих луж мы увидели своего знакомого. В закатанных до колен белых кальсонах, весь вспотевший Яков Львович усердно зачерпывал ведром воду, относил метров на двадцать и выливал на землю.

       - Что Вы делаете, Яков Львович? – удивились мы.

       - Вы представляете, ребята! В воде плавают крупные рыбины. Хочу их поймать, а для этого нужно отчерпать из ямы всю воду!

       Два дня, от восхода до заката бедняга трудился, чтобы, наконец, в его ведерке заплескались с десяток щурят величиной не больше карандаша.

       Имея маломальское представление о рыбной ловле, он мог бы за одну зорю простой удочкой наловить полное ведро мелкой рыбы: уклеек, ельцов, окуньков, подъязков. Нам было непонятно и то, почему, владея теперь ружьем, аптекарь не шел на охоту в лес или к озерам, а стрелял деревенских ворон. В те годы в охотничьих угодьях еще было немало разной дичи. Возможно, не умея ориентироваться в тайге, он боялся заблудиться. Скорее всего, что органы надзора запретили ссыльному отлучаться из села надолго и дальше какого-то установленного расстояния.

       Перебиваясь на изредка добытых воронах и сороках, разваренных костях с помойки, картофельных очистках, съедобных диких растениях, ссыльный перенес самый критический период своей жизни. Местные, особенно малограмотные люди, признавали его чудаком. А он, образованный человек, совершенно не приспособленный к сельской жизни, в труднейших условиях голодного севера, сделавшись собирателем и охотником поневоле, сумел выжить, сохранить здоровье и со временем вернуться в столицу.

Вернуться назад